Сухачев В.Ю.
Наука и альтернативные способы познания / Ред.
. Санкт-Петербург: Издательство СПбГУ, 1995, СС. 27-44.
На сайте также размещен .
Тексты Парменида расколошмачены Историей, а осколки разметаны по различным пространствам, территориям, полосам. Одни из них поглотила Лета; иные угадали скрыты под более запоздалыми ментально-символическими наслоениями; кое-какие же обратились в музейные реликвии историко-этнографической экспозиции философского этоса. И лишь абсолютно немногие крепко встроились в архив философии, став тезисами-устройствами, какие безостановочно закидывают в по-различные полосы философского дискурса и сопряженных с ним практик свои дубликаты, конструирующие, собирающие и стигматизирующие
интеллектуальные пространства и их обитателей, определяя при этом их стили, символы, мифы, нравы, ритуалы, устои и т.п. В этом обличье тезисы весьма безотвязны в притязании на замещение собой философии ровно таковой, тем более, когда говор подходит о эдак величаемом тезисе тождества бытия и мышления.
Я не цапаю на себя обязательства «аутентичного» прочтения этого Тезиса и вовсе не собираюсь утомлять читателя всеохватывающей исторической реконструкцией миметических его маршрутов в по-различных философских текстах и сценариях, а прямо-таки предлагаю получить блаженство от Тезиса Парменида. вожделея от Парменида
не сохранилось ни системы жестко прописанных понятий, ни сколько-нибудь целостного корпуса текстов, однако тезис тождества даже в своей фрагментарности не утерял способности подбивать, провоцировать, искушать философов, способности запускать или останавливать по-различные дискурсивные устройства, расширять или ограничивать зону деяния этих устройств. собственно отчего тезис будет использован в качестве фигурой территории трансмутации кой-каких базовых философских сценариев, отдавая им в этой трансформации возможность или невозможность порождать последние пространства резона, невозможные вне этой трансляции на слог Тезиса Парменида. Рождающееся в эдаком акте перевода — это то, что привносит резон и располагает его токмо на дистанции этого перевода, коя воображает пространством транстекстуальности и потому по определению маргинальна и виртуальна, это пропись на полях текстов, запись, образующая складки, сборки на плавной, внятно отдефиницированной поверхности текстов. собственно в этом акте перевода и возникает блаженство от исполнения, полноты Тезиса Парменида. Это исполнение ровно некое действо раскрывает не токмо развитие основного сюжета философского театра-встречу и тождественность бытия и мышления, однако демонстрирует и те сцены-топосы, где показывается данное тождественность, а также мастерит явственными ситуация его экспозиции и, пожалуй, самое любопытное, воображает, что же все-таки происходит с теми, кто вовлекся в это действо. другими словами, для меня существенно продумать связку Тезиса с мыслящим, ноуном, захапанным (или захватившем) им, т. е. ту цену, кою должен.заплатить ноун, принимая ту или другую версию Тезиса в качестве основы своей стратегии.
помянем слова платоновского Сократа: «
знания невозможно унести в сосуде, а волей-неволей придется, уплатив цену, зачислить их в собственную душу» [
]. Итак, тяни проблема в том, сколько стоят по-различные эпистемические сценарии, сопряженные с Тезисом, и что значит «принять их в собственную душу», т.е. на какие метаморфозы осужден ноун, промысливая этим Тезисом?
To gar auto noein estin to kai einai — «Одно и то же — мыслить и быть». ровно видаем, Тезис сцепляет два событийных ряда-мышление и бытие: с одной сторонки, слово-логос-мысль занимает пункт бытия, а с другой — бытие притязает на то, чтоб быть думой, а в плоде их пышная неразличимость. На начальный взор эта ситуация, вещая слогом психиатрии, уже уплетать безумие, непрерывное галлюцинирование, где образ и реальность сливаются в бред психотика. Забавно, что поддержку в эдаком диагнозе нынешний психиатр получает от Аристотеля, сообразно коему утверждения парменидовского клана похожи на сумасшествие [
]. истина, при этом он мастерит существенную обмолвку, однако к ней мы вернемся запоздалее. С какого же топоса карты ментальности можно прочертить подобную номинацию?
Попытаемся выявить ситуация этих номинативных актов. Если использовать более запоздалую и более удобопонятную (а, может быть, более привычную) нам кодификацию, то Тезис Парменида можно, разумеется, с найденной мерой условности, наметить ровно онтологический. Причем по своей структурности он сходится с основой онтологизма ровно такового. однако собственно онтология в беспрестанной экзальтации по предлогу этого Тезиса ощущает худо утаиваемое и мучительное подозрение к нему. Онтологи схватывают на себя роль интеллектуальных терапевтов, а скорее итого, хирургов, занимающихся лечением и мышления, и бытия. Они выдают себя за реставраторов интеллектуальности, тогда ровно в реальности отравляют философию, вручая ей онтологический pharmakon (лекарство-яд) (Ж. Деррида) — Субстанцию, создателя, Материю, Духа, Практику и т.п. Онтологизация философии становится маскарадом, а буквальнее, камуфляжем: ненависть онтологов к интеллектуальному акту, его чистоте, самодостаточности и безусловности выставляется за преклонение перед Миром, Реальностью, сутью, Истиной и т.д., т.е. перед Бытием, превращая в то же пора размышление в репродукцию Реальности, в ее дубликат, заместитель, эрзац, в миметическую тень. Это — ужасно здравая, трезвая, реалистическая философия, удерживающая размышление при реальности, подле с реальностью, однако не допуская равенства с ней, выстраивая взаимоотношения на основе установленного, статута, иерархии, субординации, однонаправленной редукции. Эта философия не путает размышление и бытие — не признает лева на подобное безумие.
истина, таковское отторжение алогичности, безумия оказывается особого рода защитой, сопротивлением и вытеснением с поверхности своего иррационального двойника и сокрытием одержимости онтологизма иррациональными артикуляциями. Если взять онтологизм в его предельности, то можно
проследить, ровно он в.своем эсхатологическом движении теряет Логос-Разум, выкорчевывает его, избавляется от него, подступая к Онтосу, и в шабаше шабашей порождает оптическое без-умие, где размышление сливается с онтосом, а бытие в своем акционизме и уплетать размышление. Это своего рода магия, «заклинание духов». В этот момент и показывается рожа его иррационального двойника, призрак его архаического прадеда, какой окончательно не утаивает своего презрения к рассудку (Nous).
собственно этот архаический двойник-предок ровно властвующее приступило и предельность онтологизма предшествует ему и предопределяет его в отказе упразднения, остановки фюзиса/природы. Для понимания Тезиса Парменида это — весьма существенный момент. Секст Эмпирик упоминает, что Аристотель Парменида и Мелисса с их последователями окрестил «остановщиками природы и бесприродниками»: остановщиками (stasiota) от слова остановка (stasis), а бесприродниками (aphysikoi) — потому что, отвергая движение, они упразднили натуру, коя, [по Аристотелю], уплетать родник движения» [
]. Для Парменида остановка движения фюзиса и его упразднение были обстоятельством перехода к Тезису. Где мы угодим, если все-таки не последуем за Парменидом, а пойдем вопреки ему? Тогда мы угадаем в таковую точку топографии ментальности, где командует весьма суровая генеалогия. всякое сущее обретает, а буквальнее, всякому сущему придается собственный aition, «виновник» его рождения, становления, т.е., скорее, «виновата» ситуация:
сущее помещается в таковское пункт, где оно оказывается распято в силовом поле усилия между aition и telos. Термин «aition» тут в большей мере указывает на «виновника» ровно своего рода триггер, запускающий событие (в русском слоге бытует недалекое по резону, выражение — «виновник торжества»), чем на причинно-каузальную обусловленность, выкованную новоевропейской эпистемой. Aition запускает, отпускает, впускает архе (начало-власть, властвующее приступило, начальствующую власть), кое и уплетать исток движения (рождения), kinesis (genesis) сущего. Генезис — рождение и кинезис — движение — это исполнение архе, кое надлежит достигнуть своего свершения, ис-полнения, совершенства, предела в telos (как шабаше, меже, пределе), однако сам телос будет вне этого движения, он ему трансцендентен. Сам акт исполнения архе в (или у) телосе и охватывается термином «фюзис», т.е. динамически-кинематическим генезисом, в основе коего валяется принцип — архе и телос-цель, Телос здесь — токмо трансцендентная предопределенность сущего, его предельность, за коей сущее прямо-таки аннигилируется, исчезает, трансформируется в другое. таковым образом, телесная структура сущего оказывается натуженным (а еще более буквально,
дюнамическим) движением, маршруты коего сомкнуты между двумя точками: aition и telos.
Несамодостаточность, лишенность сущего просматривается в его движении к предельности раскрытия, в коем оно затребывает для своего ис-полнения hyle-материю. Генезис и кинезис спрашивают для своего исполнения материала, строительных лесов — hyle, изображающую тут не субстанцией, не Субстратом (как это стало зачислено интерпретировать в более поздней традиции), а некоей вспомогательной,, вторичной вещественностью, из коей и выстраивается сущее. Архе захватывает сущие, втягивает их в процесс становления возникающего сущего и, таковым образом, они становятся hyle — материей, материалом для исполнения становящегося сущего. собственно отчего сущее в «естественном», фюзическом движении несамостоятельно и неполно. Оно должно своему тянущемуся проявлению архе, складывающего, собирающего его из обращенных в материю сущих.
В процессе этого «естественного» движения у человека на поверхности властвующего основы возникает ювелирная пленка, коя лишь со многими обмолвками может быть прозвана Я. И это Я оказывается токмо острием немыслимого, и неудержного напора фюзиса. Я, «человек, уплетать эта ночь, это пустое ничто, кое заключает все в своей простоте, обилие нескончаемо многих понятий, образов, из каких ни один-одинешенек не приходит ему на ум
Это ночь, внутреннее природы, тут существующее —
незапятнанная самость » [ ]. Запись этой самости, где, Я — итого лишь личина, производится на теле. Сама сборка тела из hyle-суших и уплетать конфигурация записи: она осуществляется на «изнаночной» палестине телесности, коя раскатана и разглажена фюзисом, — это поверхность без складок, морщин, разрывов, она непрерывна, отчего и запись производится отчетливо и окончательно беспрепятственно. Это — затаись сборки и удержания тотальности в сущем, или же тотальности в облике сущего. На «наружной» палестине запись проявляется в облике фрагментов, фрагментов, деформированных знаков — дрожание десниц, амнезия, афазия, обрывки речи, жестов, «беспричинные» всплески аффектов, особенности телесной конституции и т.п. Между двумя «теистами-наружным и изнаночным-не бытует взаимоотношения репрезентации. Они уживаются прямо-таки в неодинаковых измерениях в неодинаковых полосах. Однако периодически они сцепляются и.выхватывают, вырывают обрывки корешок из дружка, вплетая забранные фрагменты в собственный текст. При этом не происходит никакой перекодировки — встраивание сопровождается деформацией ровно подключаемого обрывка, эдак и вклю-
чающего текста. таковым образом возникает нечто похожее на бриколаж.
Для того чтоб обрести «аутентичный» код-язык архитекста, необходимо прорваться к архе, разгромив внешнюю Я-маску, Я-форму, и прикоснуться к «ночи-хранительнице», из коей подходит цидулка Самости. Самость и уплетать испод Я. собственно она, самость, или, ровно складывает Ницше, «Само», устанавливает инстанцию Я, однако не отпускает его от себя, удерживая при себе на найденной дистанции, кою она несложно протекает, вплоть подступая к Я и наводя на него ужас, однако кою не способно пересилить Я, — это не транзитивное касательство. Это «Само» следит Я, оно «всегда вслушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно командует и воображает даже господином над Я. — За твоими думами и ощущениями, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец,-он прозывается Само. В твоем теле он живет; он и уплетать твое тело» [
]. Самость-Само исполнено в теле, сконцентрированном записями-скрепами Самости. И эти записи не репрезентируются в думах, зрелищах, словах и т.п. размышление в этой сцепленности с Самостью цепенеет и в немоте и оцепенелости уже знатнее не способна артикулировать себя ровно Я: она обхвачена «невинностью» становления, движения, «вечного возврата» Самости. Эта невинность перерастает в принципильную невиновность, в запредельность ровно любому прочему, эдак и собственному Я. Это — тот «сверхценностный барьер», за коим пропадают все эстетические и этические маршруты, где вхолостую трудится конструкция ценностей, где разрушается коммуникативное пространство, мыслимое токмо в том случае, если выделены, о-пределены позиции-топосы Я и прочего. однако в господстве Самости-Фюзиса ни мое Я, ни Я прочего прямо-таки невозможны, — они теряют свою мощь-способность-возможность и исчезают.
разумеется, любой человек располагает собственный фюзис, свое укорененное и властвующее в нем приступило, кое валяется в основе его помыслов и поступков. отчего любой поступает сообразно «фюзическому императиву». касательство фюзического Я к прочим изливается в несколько стратегий: безразличие — любой из нас подходит своим путем, и если они не пересекаются, мы безразлично проходим мимо корешок друга: эрос — романическое сцепление фюзисов (как складывает А.Ф. Лосев, эрос и «устроят мир и объемлет его», или же «влечет одно существо к прочему, разрушает преграды между ними и сливает их в одном экстазе и восторге» [
]); или же агон, полемос (война). Во всех случаях о-пределение сущего рождается на основе фюзиса, т.е. пределы,
меры маршрута сущего вытекают из его фюзиса. иной тут факультативен по касательству к моему «естественному» Я, он добавочен, причем таковой дополнительностью, коя не затрагивает моего существа: любой из нас располагает собственный «фюзический закон», — вероятен токмо взор вперед, перед собой, однако ни в коей мере взор прочего, взор извне, определяющий меня. отчего я должен миноваться собственный «естественный» линия, и во и